Поистине удивительно, что после того, как З. Фрейд инспирировал столь пристальный интерес к фамильно-родственным отношениям Эдипа, мало кто по-настоящему интересовался эдиповой родословной, ограничиваясь тремя-четырьмя ближайшими к нему поколениями. Но генеалогическое древо рода Лабдакидов поистине заслуживает того, чтобы изучить его буквально до седьмого колена, т. е. от родоначальников, Посейдона и Ливии. От их сына Агенора произошли Европа и Кадм. Сыновья Европы, Минос и Родаманф, стали судьями в царстве Аида. Дочь Кадма, Семела, произвела на свет Диониса, умирающего и воскресающего бога, который, как это ни странно звучит, приходится двоюродным прадедом Эдипу. Среди предков Эдипа — цари Египта и Финикии, государств, в которых заупокойные культы были главными. Прадед Эдипа, Кадм, основал семивратные Фивы, около которых во времена Эдипа поселилась Сфинкс. Уже это простое перечисление обнаруживает особенное присутствие смерти в жизни рода и существование в нем как бы двух параллельных ветвей, одна из которых постоянно подпитывается из источника божественных энергий, порождающих небожителей. Представители же другой ветви становятся смертными. Но у Эдипа, принадлежавшего к этой последней ветви, тоже были реальные основания не умирать вовсе.

Жизнь Эдипа определилась словами оракула, который при рождении его поведал родителям о том, что ему было суждено совершить двойное преступление — убить отца и жениться на матери. Согласно представлениям древних греков, ничего более ужасного человек совершить не мог, и потому родители почли за благо избавиться от ребенка. Но новорожденный Эдип был спасен, оказался в семье царя Коринфа, которого он считал своим отцом, вырос, услышал, на этот раз сам, от оракула об уготованном ему судьбой преступлении, бежал от своих приемных родителей, оказался в пределах государства, которым правил его отец, и действительно исполнил все по букве пророчества.

Но посмотрим, таким ли ужасным и неотвратимым это пророчество было.

Оракул открыл Эдипу не только его грядущую судьбу: в предсказании содержался скрытый намек на безвременную отсрочку. Ведь если Эдипу грозило убийство отца и кровосмесительный брак с матерью, то, никого не убивая и оставаясь совершенно целомудренным, он, с одной стороны, избавлял себя от преступлений, а с другой, не мог умереть, пока не совершит эти преступления. Всякий момент, в который он не совершал этих злодеяний, увеличивал время его жизни, — по мгновениям, по дням, по годам, по векам, наконец.

И если это не была форма бессмертия, это все-таки было основание для жизни. Мало того, Эдип таким образом не только сам избегал смерти, но и избавлял от нее своих родителей: ведь если он не убивает Лайя, никто более не приносит ему смертельного ущерба, и если Эдип остается целомудренным, его мать Иокаста остается живой, потому что умереть она может только после того, как с ней совершится инцестуальный акт. Таким образом, ужасный текст пророчества содержал возможность для троих людей пополнить ряд бессмертных потомков бога Посейдона и нимфы Ливии.

Очевидно, что проблема бессмертия для Эдипа упирается, с одной стороны, в проблему связи времени и вечности, а с другой, — в проблему техники чтения текста пророчества.

Метафизическое обоснование возможности и структуры «эдиповой» формы бессмертия мы находим в диалоге Платона «Тимей». Конструируя теорию создания мира Демиургом, Платон упирается в необходимость тщательнейшей проработки идеи времени: творя мир в соответствии с божественным первообразом, т. е. с собой, создатель творит время, вместилище этого творения. Мир погружается в стихию времени, которое названо Платоном в «Тимее» «неким движущимся подобием вечности». Время — это и условие творения и причина онтологического срыва, связанного с вымыванием погруженного во временной поток бытия. В греческой мифологии Кронос олицетворял идею времени, пожирающего своих детей. Проблемы, связанные современными структурами бытия и способами преодоления изначального тварного изъяна, попадают в сферу философского интереса для всех античных мыслителей. Так или иначе, всякий сюжет античной мифологии содержит проблему божественного, вовлеченного в стихию временного, иссякающего, истачивающегося, и, в конце концов, подлежащего смерти. Эдип показал, что он способен решать такие проблемы, он победил Сфинкс, правильно ответив на ее вопрос. Но Эдип должен был бы проделать работу Платона, — понять время, как «подражание вечности», как «полное число времен», как целокупность времени. Но Эдип предпочел философии времени философию пространства — перемещение в пространстве, бегство, как способ разрешения судьбических вопросов. Рисунок пространства, в котором оказался Эдип, с полным основанием можно назвать лабиринтом, а для того, чтобы увидеть рисунок лабиринта, нужно овладеть техникой супервизорского взгляда, подняться над пространством, иначе герой обрекает себя на слепоту и (рано или поздно) оказывается в ловушке.

Слепое путешествие заводит в тупик. Опять-таки — «рано или поздно», это выражение связи времени как ограничения и времени как открытого потока жизни, должно было возникнуть в «философии пространства» Эдипа. Жизнь Эдипа зависела еще более от его герменевтических способностей в отношении к тексту пророчества. Но как подлинный герой Эдип предпочел теории, форме созерцательного любомудрия, деятельную форму разрешения проблемы. И умер.

Оракуломания, эта настоящая «болезнь к смерти», ставящая жизнь в зависимость от исходного текста, преследовала многих легендарных людей античной культуры, которые оказывались в положении вынужденного чтения книги судьбы. Известный силлогизм о смертности Сократа — человека демонстрирует зависимость жизни от правил логического вывода. Тривиальность этого силлогизма ставится под сомнение в тот момент, когда мы обнаруживаем в жизни Сократа эдипову схему бессмертия, обусловленную законами чтения текста пророчества Сократу, согласно словам дельфийского оракула, суждено было стать самым мудрым человеком в Афинах. Но Сократ, в отличие от Эдипа, проявляет бездну остроумия в понимании сути сказанного. Всегдашняя Сократова неудовлетворенность своими знаниями имеет не только гносеологическую, но и онтологическую подоплеку. В момент, когда Сократ признается мудрецом (собой и всеми), пророчество сбывается, и жизнь его сворачивается, и он лишается временного резерва. Это, конечно, не означает, что Сократ умирает в тот самый миг, когда произносятся слова о мудрости Сократа, но его жизнь именно тогда лишается онтологического основания, и тело Сократа можно нести на кладбище. Поэтому сомнение Сократа — подлинная онтологическая находка. И потому еще для Сократа признать свое невежество — это тяжелая, но жизнеполагающая работа, для которой требуется и духовное напряжение, и мужество, и сила. Сократ всегда начеку, и никакое улещивание не имеет по отношению к нему силы. С разными собеседниками Сократ использует разные стратегии демонстрации своего невежества. С философами — Парменидом, Зеноном, Протагором, — он позволяет себе расслабиться, стать статистом и погружаться в поток чужой мудрости. С людьми самодостаточными, такими, как Гиппий и Ион, у Сократа тоже нет особенных хлопот, и он с превеликим удовольствием принимает от них признания в их исключительной мудрости. Труднее всего Сократу приходится с учениками, которые его буквально преследуют и от которых постоянно исходит угроза его жизни. Здесь Сократ применяет множество стратегических ходов, начиная с возможности самому «невинному» сознанию показать, что все знания уже содержатся в нем, и ему нужно только «припомнить» их, «достать из себя», и заканчивая знаменитыми досадливыми словами из диалога «Хармид»: «О боги, чего только не наврал на меня этот юнец», обращенными к Платону и сказанными после того, как юный ученик дал Сократу прочесть запись его беседы. (Может быть, в письменном тексте слишком очевидна была мудрость Сократа?) Маневры, которые осуществляет Сократ, маскируя свою мудрость, чрезвычайно многообразны. Он разработал целую систему диалектических операций, в которых производится взаимообращение неопределенности и содержательности суждения. Такие открытия Сократа, как ирония, принцип «познания себя», «теория припоминания» — по сути своей являются фигурами герменевтического круга, в котором проявляется парадокс всякой формы чтения текста: читающий и толкующий всегда изменяет текст и говорит более того, что заключено в тексте.

Сократ постоянно и добровольно оставляет свои рубежи, капитулирует, возвращается вспять в разговоре, блуждает в пределах понимания одного-единственного понятию, потому что, получая в качестве гносеологического результата «совершенное неведение», он получает в остатке собственное бытие, или жизнь. Каждый умело поставленный им диалог продляет его жизнь. Остается одна — проблема как мог Сократ все-таки умереть? Можно ли зафиксировать момент его онтологического срыва? Конечно, он всю жизнь ходил по лезвию бритвы, укрощая свою мудрость. Так может быть, его жертва носила ритуальный характер? Но кому он посвятил свою жизнь — Асклепию (как повествует об этом Платон)? Аполлону? Танатосу? Всю жизнь Сократ принужден был готовиться к смерти. Его мудрость обрекала его на гибель, и она же продляла его сроки. Сократ разработал целую систему, технологию спасения от смерти, главная стратегия которой сводилась к задаче заставить собеседника уверовать не в его, Сократа, умственное превосходство, а в свое собственное.

Весьма примечательно, что Платон не присутствовал в последний момент жизни Сократа. Он так и не принял решения Сократа, его готовность умереть и потому всю жизнь искал способа избавить Сократа от смерти. Логическая непротиворечивость вывода «Сократ смертен» все-таки не покрывает сомнения в том, что Сократ действительно умер.