В самом деле, дозволено ли Юпитеру (отложим наших быков-баранов)? Дано ли свыше или по собственной инициативе гениальной личности преступать моральные нормы? Давайте, однако, разграничим моральные нормы в жизни и их применимость к произведениям искусства: от выбора предмета до художественных средств.. Задумываясь о моральных нормах в жизни в приложении к людям искусства, неизбежно возвращаемся к Пушкину. Моцартовский Сальери потрясенно вопрошает в самом конце трагедии, когда вопрошать уже поздно:

Ты заснешь

Надолго, Моцарт! Но ужель он прав,

И я не гений? Гений и злодейство

Две вещи несовместные. Неправда:

А Бонаротти? или это сказка

Тупой бессмысленной толпы – и не был

Убийцею создатель Ватикана?

Не правда ли, удивительно, что Сальери почитает себя гением, сопоставляя с Микеланджело? Еще удивительнее, что и пушкинский Моцарт считал его таковым, ставя себя, Сальери и Бомарше в один ряд: «Он же гений, как ты да я» (говоря о Бомарше). Ссылаясь на Микеланджело, Сальери совершает свой чудовищный поступок, оправдываясь средневековой сплетней, что якобы Микеланджело убил человека, чтобы достовернее передать муки распятого Христа. 

У Сальери, по-видимому, мешаются понятия. С одной стороны, он называет свой поступок злодейством (иначе к чему сентенция о гении и злодействе?), с другой – он находил себе моральное оправдание, то есть не видит в себе злодея.  Сальери морально оправдывает свой поступок, обосновывая правомерность содеянного мнимой заботой об искусстве, что Моцарт, дескать, если даже и достигнет новой высоты, все же не поднимет искусство и оно неизбежно падет после его смерти. Очевидно, Сальери потерял нравственный ориентир, хотя ему не изменяет эстетическое чувство. Он, осознавая гениальность Моцарта, убивает Моцарта- человека, который мог бы создать множество творений, могущих поднять искусство на невиданную высоту. У него мешается в голове: гений он или ремесленник, злодейством было убийство Моцарта или нет? Не является ли маленькая трагедия Пушкина предупреждением всем художникам на все времена об опасности утраты нравственного чувства? Еще прежде Достоевского, оспорившего правомерность поступка Раскольникова всей логикой его последующих страданий и раскаяния, Пушкин, вольно или невольно, не берусь утверждать (да и кто может быть уверен, что постиг замыслы гения?)  развенчивает моральный релятивизм, дарующий индульгенцию художникам на аморальность.

Сказанное менее всего означает, что Пушкин стоял в позе морального обличителя. Судя по всему, он высоко ставил право художника на свободу воли в творении произведений и какого бы то ни было навязывания ему общественного заказа, в том числе и такого: «Стремиться к небу должен гений, обязан истинный поэт для вдохновенных песнопений избрать возвышенный предмет». Не дело толпы, общества требовать что-либо от художника, в том числе пытаться диктовать ему взгляд на вещи. И право, когда художник стремится передать правду жизни, исповедь сердца, то получаются необыкновенные вещи. Когда он поучает, то выходит занудство. Вспомним толстые романы-кирпичи, написанные в пору господства соцреализма, большинство из которых благополучно переработано в макулатуру и прочно забыто. Когда Лев Толстой поставил морализм выше искусства, он отрекся от искусства. То же и Гоголь.

            Художник, творческая личность, как и все люди, не имеет права жить вне общественной морали. Но не надо путать узкоконвенциональные моральные нормы общества и базовые моральные нормы, моральные ориентиры, пронизанные любовью к людям, природе, жизни. В конечном итоге большие художники служили художественной правде так, как они ее видели, а уж сатирическое или лирическое перо держали в руке – это на их выбор. В своем творчестве художнику следует быть прежде всего верным своему дару; ничто и никто не смеет ставить заслоны на пути его воображения. Не имеющий права быть аморальным в жизни, он имеет полное право дать разгул своей художественной фантазии и творческому видению, быть каким угодно, хотя бы и аморальным в своих творениях. 

            Таков поэт: как Аквилон

            Что хочет, то и носит он -

            Орлу подобно, он летает

            И, не спросясь ни у кого,

            Как Дездемона избирает

            Кумир для сердца своего.

Творческий горизонт художника не ограничен положительными примерами и прекрасным. Он вбирает в себя все, включая самое болезненное, маргинальное, одиозное. «Мысль циническая; но ведь возвышенность организации даже иногда способствует наклонности к циническим мыслям, уже по одной только многосторонности развития» (Ф.М. Достоевский, «Бесы»). Широта взглядов позволяет художнику отразить мир во всей его полноте, создать яркие, запоминающиеся образы. Не случайно такой притягательной силой обладают так называемые морально противоречивые персонажи:  Демон, фон-Корен, мистер Рочестер,  Раскольников, Остап Бендер, Дон-Гуан, наконец, Нагель, судьба которого, как и трагичная судьба его автора, Кнута Гамсуна, полна противоречий...

Те, кого в школе принято было называть «отрицательными» персонажами, врезаются в память значительно глубже, чем положительные герои. Маша в «Капитанской дочке» при всех своих добродетелях выглядит бледнее бородатого злодея Пугачева, и не только внешне...

Свидетельствует Марина Цветаева: «Художественное творчество в иных случаях некая атрофия совести, больше скажу: необходимая атрофия совести, тот нравственный изъян, без которого ему, искусству, не быть. Чтобы быть хорошим (не вводить в соблазн малых сих), искусству пришлось бы отказаться от доброй половины всего себя. Единственный способ искусству быть заведомо-хорошим — не быть». («Искусство при свете совести»)     Циничный взгляд на вещи, беспощадность, даже жестокость этого взгляда – свойство многих больших художников.   Их взгляды, особенно литераторов, не могут не вмещать в себя обширный спектр, иначе откуда им черпать богатство и противоречивость внутреннего мира их персонажей? И опять Пушкин. Злобный гений, лукавый демон, навещающий поэта и влияющий на перемену в его взглядах, – это и есть отражение безбрежности кругозора гения

            Мое беспечное незнанье

            Лукавый демон возмутил,

            И он мое существованье

            С своим на век соединил.

            Я стал взирать его глазами,

            Мне жизни дался бедный клад,

            С его неясными словами

            Моя душа звучала в лад.

            Взглянул на мир я взором ясным

            И изумился в тишине;

            Ужели он казался мне

            Столь величавым и прекрасным?

К тому же парадоксально, но факт: иногда романтичность взгляда приносит больше вреда, чем зоркая беспощадная правдивость. Вспомним тот трагический эффект, который имел роман Гете «Страдания юного Вертера», когда по Европе прокатилась волна самоубийств, вдохновленных романом. Едва ли Гете предполагал подобный эффект... Романтический ореол, которым было окружено самоубийство, необходимо развенчивать во имя сохранения будущих жизней. Но об этом следует заботиться обществу, не автору. Марина Цветаева писала: «Один прочел Вертера и стреляется, другой прочел Вертера и, потому что Вертер стреляется, решает жить. Один поступил, как Вертер, другой, как Гёте. Урок самоистребления? Урок самообороны? И то и другое. Гёте, по какому-то закону данного часа его жизни, нужно было застрелить Вертера, самоубийственному демону поколения нужно было воплотиться рукой именно Гёте. ... Виновен ли Гёте во всех последовавших смертях? Он, на глубокой и прекрасной старости своих лет, сам ответил: нет. Иначе бы мы и слова сказать не смели, ибо кто может учесть действие данного слова? (передача моя, смысл таков). И я за Гёте отвечу: нет». («Искусство при свете совести»). Далее она задается вопросом – внимание! – был бы подсуден Гете, если бы написал Вертера, заранее предвидя, что случится после? И сама же отвечает: «Как человек — да, как художник — нет». 
            Любопытно письмо, написанное язвительным В. Набоковым в ответ на предложение американского журнала «Райтер Дайджест» написать эссе из 2000 слов на тему «Есть ли у писателя социальная ответственность». Предполагалось вознаграждение в 200 долларов. Что ответил Набоков на это предложение? «Дорогой мистер Полкинг! Вот мой ответ на Ваш вопрос «Есть ли у писателя социальная ответственность?»: НЕТ. С вас десять центов, сэр». (В. Набоков – Кирку Полкингу, сотруднику журнала «Райтерс дайджест». 13.6.1969). 
            Но как же так? Ведь в Евангелии от Луки сказано: «... И от всякого, кому дано много, много и потребуется; и кому много вверено, с того больше взыщут». (Лк, 12,48). Разве не усматривали великие мира сего противоречия между более выскоми стандартами, по которым общество судит большого художника, и  его жаждой неограниченной свободы творчества, пусть даже попирающего мораль? Не означает ли это, что с художника надо требовать большей моральной чистоты и взыскательности, чем от остальных? Ведь он в силу своей одаренности обладает большим влиянием на общество, его слово более веское, его произведения меняют общественную атмосферу. Увы, нет. Как невозможен «хороший» социализм (скандинавский опыт не в счет, так как это не социализм в чистом виде, а некая модель, не имеющая светлого будущего и не о ней речь), так и нельзя художнику, оглядываясь на общество, вводить самоцензуру, а обществу «дрессировать» творческую личность кнутом и пряником. Конечный результат выйдет не благодаря, а вопреки этому влиянию, если выйдет вообще. Не художнику следует примерять на себя тогу мессии и не обществу стремиться увидеть в нем такового. Иначе неизбежно жестокое разочарование: если поэт стремится быть больше, чем поэт, он перестает быть поэтом, а становится или неформальным общественным лидером, или Секретарем Союза Писателей, вроде Фадеева, Суркова, Тихонова...  Надо ли продолжать список?

                  И еще дважды сошлюсь на Цветаеву: «Чему учит искусство? Добру? Нет. Уму-разуму? Нет. Оно даже себе самому научить не может, ибо оно — дано. Нет вещи, которой бы оно не учило, как нет вещи, ей прямо обратной, которой бы оно не учило, как нет вещи, которой бы одной только и учило». «Часто сравнивают поэта с ребенком по примете одной невинности. Я бы сравнила их по примете одной безответственности. Безответственность во всем, кроме игры». (М. Цветаева «Искусство при свете совести»).

Итак, следует различать два вида моральной ответственности: художник в своем творчестве отвечает прежде всего перед своим даром, а как человек он отвечает перед своей совестью, будь она религиозная или светская. Роль общества и общественной морали находится вне этого напряженного «бермудского» треугольника: творец – творение – Бог (совесть).  Но роль общества вступает в свои права, когда деятель искусства попирает общественные или правовые нормы в своих действиях по отношению к другим людям. Никто не дает художнику моральной и правовой индульгенции за рамками его творений, но внутри этих рамок он волен творить то, что ему заблагорассудится. Пошло, грубо, низко, претит вкусам, оскорбляет чувства – не читайте, не смотрите, не слушайте.  Но не тащить же автора в суд, не запрещать его работы – только раздуете волны скандала, на которых он еще выше взлетит и укрепится. Обшарив мысленным взором ретроспективу и перспективу, осмеюсь утверждать, что в искусстве останется только самое подлинное и востребованное. Весь шлак, рассчитанный на дешевую сиюминутную популярность, или уйдет в небытие или займет место в исторической памяти в качестве курьеза. Подлинное искусство живет и будет жить, несмотря на многочисленные нападки и жалобы, которые сейчас воспринимаются как любопытные свидетельства прошлых нравов. Чьи книги только не запрещали, ссылаясь на мораль?! Католическая церковь, начиная с 16-го века,  публиковала список запрещенных книг, куда вошли, помимо прочих, сочинения Монтеня и Паскаля, Вольтера и Дидро, «Отверженные» Виктора Гюго и «Красное и черное» Стендаля, «Мадам Бовари» Флобера, разные произведения Бальзака, Золя, Франса... Можно ли представить французскую литературу без этих сочинений? В США различные общественные группы и организации выступали и продолжают выступать за изъятие из школьных библиотек таких книг, как: «Приключения Гекльберри Финна», «Над пропастью во ржи», «Убить пересмешника», «О мышах и людях» и многих других. На примерах «Улисса» и «Лолиты» очевидно, что запреты только будоражат общественное любопытство и подстегивают Парнаса, бегущего прямой дорогой на Олимп. 

           Что касается кодексов профессиональной этики, то, увы, эти затеи безнадежны и обречены на провал, чем бы они ни мотивировались. Ведь сказано тем же Пушкиным: «и средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он». Мы все читали биографии великих мира сего, включая и деятелей искусства, и чаще всего никто морально не блистал в отношении своих коллег. Девиантности художников способствует их неустойчивая психика, взрывчатый темперамент, завышенные притязания, снедающая жажда славы и популярности и всякого рода мании и странности. Гений и безумие, творческий дар и психические отклонения столь часто соседствуют в творческих индивидуальностях, что это стало общим местом. Какие уж тут кодексы? Ниагару в рамочку? Разве что сфотографированную. Смешно!